[xa0c]

Современная американская поэзия, за ничтожными исключениями, являет собою именно род безобидного чудачества. «Мой сосед — о, он поэт! Он борется за права лаосцев, каждое утро два часа стоит на голове, зимой и летом ходит босиком и издал недавно книгу „My Conclusions"». Почти все обходятся без рифм, почти все пошли по пути Роберта Фроста — то есть сидят у себя на ферме и наблюдают жизнь. Но если Фрост был большим поэтом, чье на­зойливое фермерство не зря раздражало Ахматову, — эти полагают, что их наблюдения самоценны Респектабельный американец, опять-таки с добрыми-добрыми глазами, прочел примерно следующее:



— Сижу один.

В окне сгущается тьма.

Кто нальет мне кофе утром?



Вообще большинство его стишков были не длиннее пяти строк, и во всех без исключения речь шла о том, как он сидит у себя на веранде и предается абстрактным умствованиям при виде чего-нибудь в окне. Типа: «Сейчас зима. Темнеет рано. И не пойму, чего больше за моим окном: темнеющего света или светающей тьмы». Ему, наверное, все это пред­ставлялось чем-то ужасно многозначным, он явно увлекался в юности восточной поэзией и теперь следовал принципу «великое в малом». Костюм на нем стоил мою годовую зарплату.

Рядом в скромном костюмчике сидел безмерно любимый Кушнер и кротко меня одергивал:



— Дима, не смейтесь. Ваши стихи в переводе наверняка выглядят не лучше.

— Да вы ведь и по-английски понимаете!

— Ну и что же. Лучше пусть стихи пишет, чем вообще... я не знаю... убивает на охоте беззащитных животных...



Американец дочитал свои пять вариантов пейзажа с веранды, и его сменил вежливый японец, одетый не менее безупречно и сдержанный, как самурай. С ним вышел переводчик, тоже японец. Оба синхронно поклонились залу. Следующим естественным шагом стал бы короткий показательный бой на мечах или на худой конец голыми руками, но вместо этого переводчик сказал:



— Господин Укусика-но-тихо (за точность транслитерации не ручаюсь) не только один из самых известных в Японии поэтов. Это еще и глава крупнейшей в стране строительной корпорации.



В зале воцарилось почтительное молчание. Я представил добрый десяток петербургских поэтов, сгоравших от желания перевести стихи главы строительной корпорации, завести с ним знакомство и поехать в Токио с целью обмена поэтическим опытом. Но крупные строители ездят по свету с собственными переводчиками. Глава прочел по-японски что-то длинное и гортанное. Переводчик еще раз поклонился и запереводил. Смысл стихотворения сводился к тому, что господин Укусика-но-тихо чувствовал себя в разлуке с любимой, потому что возвел между ею и собою город. Он возвел сначала стены, потом авто­магистрали, потом гаражи, — в общем, он кучу зданий и парков навозводил, и все так подробно, технологически грамотно, что я в какой-то момент не выдержал:



— Александр Семенович! Они же перепутали! Надо срочно спасать положение, ведь этот бедняга переводит проспект его корпорации!



Кушнер выразительно на меня посмотрел и ничего не сказал. Он вообще человек удивительно толерантный.



Апофеоз, однако, наступил, когда на сцену вылез турецкий поэт, проживающий в Англии. Этот колоритный мэн лет пятидесяти, огромный, толстый, волосатый, в очках, с выражением добродушной свирепости на бородатом лице, давно привлекал мое внимание. Я принимал его за латиноса. У англотур-ка вообще не оказалось переводчика, поэтому транс­лировать его верлибры на сцену вывали молодого питерца Скидана. Он был примерно вдвое выше и вдвое же худее турка, и они образовали запоминающуюся пару. Турок читал по-английски, но с таким произношением, что на сей раз я не понял ничего. Закончив, он деловито передал текст Скидану. Тот принялся переводить, и лицо его по мере чтения текста вытягивалось все больше и больше, но, верный долгу, он ни на секунду не прерывал труда:



— Счастье... ушло... к Мехмету, — произнес он. Турок одобрительно кивнул.

— Рассудок... убежал... в соседнюю деревню, — сказал Скидан. Напряжение в чопорном зале росло.

— А мне насрать, — громко сказал Скидан. — Мне улыбаются твои сиськи.



На лице турка изобразилось блаженство. Он сделал руками округлый жест, словно охватывая две дыни. Улыбка сисек повисла в воздухе.



Хохот и бешеные аплодисменты были ему ответом. Турок прочел еще два стиха, в том числе «Письмо из Чечни», — о том, что у нас есть право на любовь и солнце, а получаем мы одни пули, — такие стихи наших шестиклассников о бедственном положении африканских детей часто публиковались в «Пионерской правде». Но зал был уже куплен. Каждое его со­чинение покрывалось овацией. Человек, произнесший «насрать», выиграл поэтический турнир и резко поднял градус общего взаимного уважения.



Вот в этот миг я и понял, что такое поэзия. Поэзия — это, во-первых, когда несколько десятков добрых, безобидных и бесполезных людей собираются вместе, доказывая друг другу всю беспомощность своего искусства. И во-вторых — это когда на вполне официальном мероприятии, посвященном защите прав человека, веселый и толстый турецкий дед говорит «насрать», утверждая приоритет сисек как высшей общечеловеческой ценности



(с)Быков Д., Хроники ближайшей войны: избранные статьи 1992-2005

@темы: жизнь и прочая фигня

Comments

[Эрл Грей]

xa0c, вы книгой читали или в сети? Если в сети, то где, не скажете? Уж больно я люблю Кушнера и читать про него тоже.

[xa0c]

Эрл Грей -

в сети, причем это была не книга, а только фрагмент из нее: http://www.treko.ru/show_article_482 . На этом сайте есть еще несколько фрагментов, но Кушнер больше нигде не упоминается :(.

[Эрл Грей]

xa0c, спасибо! Жаль, конечно, но и это лучше, чем ничего.