понедельник, 05 июня 2006
Бабка Шура никогда не пьянела.
Этот факт был прекрасно известен всему окрестному населению, и оно давно уже вычеркнуло из списка предметов ежедневных пари вопрос, кому же, наконец, удастся напоить эту бездонную прорву. Наиболее образованная часть учёной общественности, состоявшая из меня и старовера Фомы (с поповского благословения проучившегося год в техникуме на лесничего, но сбежавшего, не окончив, под напором всепроникающих бесов разврата), полагала, что дело здесь в генной мутации. Гипотеза наша, впрочем, особого научного ажиотажа у истеблишмента не вызывала, уступая место первобытной версии о банальном колдовстве.
В этой загадочной особенности бабкиного метаболизма и таилась главная ловушка.
Ибо второй особенностью бабки Шуры была её принадлежность к избранному классу коренных сибиряков, то есть местных старожилов, а не какой-нибудь лимиты (бичей – восемь ходок, семь рывков), которая составляла подавляющее большинство населения. И, обладая вдобавок мощным даром изящной словесности, столь редким в этих незатейливых местах, бабка Шура стяжала себе неувядаемые лавры знатного краеведа.
Именно поэтому все заезжие этнографы и историки, в изобилии посещавшие сей медвежий угол с желанием изучить его загадочную душу, неукоснительно отправлялись первым же встречным к бабке Шуре.
Бабку же Шуру между тем одолевал демон, и имя демону было: Тщеславие.
читать дальше
Как только к берегу причаливал очередной этнограф, бабка Шура входила в образ. Она повязывала праздничный платок, чисто выметала избу, ставила на стол свежеиспечённый хлеб, икру да мочёную бруснику и как бы невзначай приоткрывала занавесочку над печкой, чтобы гость увидел, как умильно дрыхнут на печи в обнимку два пятнистых сибирских кота.
Собеседники её, по уморительному городскому заблуждению уверенные в чистоте и наивности деревенских старушек, никогда не замечали умело расставленных сетей.
Бабка Шура жеманно наливала поднесённый ей в качестве средства коммуникации питьевой спирт в гранёный стакан – скромно, до половины – и пила его маленькими глотками, кокетливо оттопырив пальчик. Видимо, античная мода бог весть каких замшелых годов её юности предписывала порядочной девушке эту манеру потребления крепких напитков. Хотя всякий, кто когда-нибудь пробовал сприт, поймёт, что именно такой способ требует максимальной тренировки (каковую бабка демонстрировала безукоризненно ясно).
После каждого глотка она подносила к своему чуткому вертлявому носу ложечку икры и начинала плотоядно принюхиваться, словно свежесть немудрёной закуски вызывала у неё раз от раза всё большие подозрения. Выпив же, просветлённая, отправляла икру в рот и счастливо улыбалась, из чего всякий наблюдатель однозначно заключал, что закуска безупречна.
Проделывала она всё это так аппетитно и жизнерадостно, что даже доселе непьющие этнографы не удерживались и прикладывались к предательскому зелью.
И тогда бабка Шура начинала свою колдовскую песнь.
Спирт лился рекой, и вместе с ним плавно и степенно лился бесконечный рассказ.
Бабка Шура оставалась трезва и благостна, тогда как собеседник её набирался всё сильнее и сильнее.
И наступал магический миг, когда с тихим щелчком переключался невидимый тумблер и барьер между реальностями обретал прозрачность. Болтовня бабки уже не текла, подобно Енисею, спокойными водами, а гремела гипнотическим напевом шаманского бубна. Поверженная жертва, которой и в голову не приходило анализировать бабкин монолог на предмет очевидной эклектики и грубого гротеска, вплывала в параллельную вселенную бабкиной фантазии на ласковых волнах солипсизма.
Потому что всё, о чем гремели её шаманские бубны, всё, о чём писались статьи и диссертации, всё, что бы ни сказала в своей долгой жизни бабка Шура, имело только одно ясное и однозначное определение: наглая ложь.
Бабка Шура рассказывала о тех далёких годах, когда в деревне ещё была пристань, и к ней причаливали аккуратные белые пароходы, оглашавшие таёжные просторы пронзительными гудками и хрипатой «Рио-Ритой».
Нет, бабка рассказывала не о том, как все эти годы соседи недоумевали, откуда она берёт ондатровые варежки, которые продаёт на этой самой пристани доверчивым пассажирам, тогда как всякому сопляку доподлинно известно, что ондатры здесь отродясь не водилось. И не о том, как продавщица сельпо Зинаида вдруг поняла, зачем бабке Шуре столько крысоловок.
И не о том, как её охотничья избушка в десяти километрах отсюда снискала себе славу подпольного абортария.
Бабка Шура рассказывала о том, как ржавые баржи, ушедшие в шугу выше ватерлинии, высаживали на заиндевелый сентябрьский берег сотни раскулаченных. Как баржи грузно отваливали без прощального гудка, и обречённые на смерть молча провожали их спокойным печальным взглядом, а несмышлёные дети махали вслед и даже улыбались. Как потом они смущённо стучались в бабкину дверь и просили хлеба, и она, конечно, давала – чем богата – но всех-то не накормишь… О-ох…
После этого протяжного «о-ох» не рыдали в голос и не скрипели зубами только спящие. Да ещё те, кто несомненно и твёрдо знал, что никаких раскулаченных здесь никогда не было, а были они гораздо южнее, километров эдак на пятьсот, не ближе. А также о том, что бабка Шура начала рассказывать эту историю аккурат после того, как в деревне (не без моего участия) появилась спутниковая антенна, которая и послужила проводником тоталитарной скорби сквозь бабкин телевизор прямо в мозги любознательных дилетантов.
Бабка Шура рассказывала о том, как крошечный северный народец с красивым названием, именуемый здесь грубым словом «националы», вопреки дискриминации тянулся к знаниям, и бабка Шура (тайком от шовинистически настроенных соседей) учила грамоте шустрых раскосых ребятишек. Это была тройная ложь. Во-первых, в рейтинге насущных нужд коренного населения образование занимало почётное место где-то между рассадой ананасов и нашествием с Альдебарана, ибо первые десять мест их хит-парада неизменно занимал спирт, спирт и спирт (десятикратно). Во-вторых, потому что скорее бы Енисей превратился в брусничный компот, а комары – в солёные маслята, чем бабка Шура опустилась бы до того, чтобы просто поздороваться с каким-то националом. В-третьих (и главных), каждой собаке на деревне было известно, что бабка, хоть и брехала складно, была неграмотной и на выборах ставила крест куда скажут.
Но ничто не смущало бабку Шуру.
Она рассказывала о медведе-людоеде; о вызывании духов на шаманских оргиях; о святом сиянии над староверческой молельней; и даже о встрече со Сталиным, который отбывал при царе ссылку в здешних местах.
Бабка Шура рассказывала и рассказывала, играя на чувствах зачарованного странника, словно сказочная дева на волшебной арфе. Колдовская музыка вплывала яркими образами в сознание опьянённого естествоиспытателя и застревала там намертво, как кованый гвоздь.
И ни один – ни один! – из жителей деревни ни разу не выдал бабку Шуру. После отъезда очередного этнографа её враньё долго служило предметом зубоскальства, передавалось из уст в уста и превращались в анекдоты. На долгих вечерних посиделках обстоятельно смаковались умозрительные картины провала очередной статьи или диссертации и связанной с этим паники в академических кругах.
Ехидная же Шехерезада, досыта накормившая своего демона, скромно сидела в уголке, краснея от удовольствия.
Вот так, легко и весело создавалась причудливая история сурового северного края.
(с)correlation
@темы:
жизнь и прочая фигня